Горько плачет полицай, кулачище в пол-лица…
Не таит обиду Веерка на папаню-подлеца.
Смотрят из-под кулачка два зареванных зрачка.
Ох, и жутко в одиночку слушать вечером сверчка…
Шелестит в углу сверчок, шелестит – и вдруг молчок.
Ты себя, папаня, продал за немецкий пятачок.
Помнишь, дождик моросил, ты конфеты приносил,
Ты чегой-то там такое в черной кобуре носил?
Тихо капает вода, начинается беда.
Помнишь Ольгиного Лешку? Ты за что его тогда?
Помнишь, осенью в Литве ты зарыл его в листве,
А потом с охальным делом приходил к его вдове?
За окошком тает снег, Бог простит тебя за грех.
Каждый счастлив в одиночку, а беда одна на всех.
Водка зябнет на столе, ты опять навеселе,
Как ты слышишь, как ты дышишь,
Как ты ходишь по земле?
Вот приходит месяц май, от былом не поминай.
Помирай скорей, папаня, поскорее помирай!
Горько плачет полицай, кулачище в пол-лица…
Не таит обиду Веерка на папаню-подлеца.
Шелестит в углу сверчок, шелестит – и вдруг…
Не таит обиду Веерка на папаню-подлеца.
Смотрят из-под кулачка два зареванных зрачка.
Ох, и жутко в одиночку слушать вечером сверчка…
Шелестит в углу сверчок, шелестит – и вдруг молчок.
Ты себя, папаня, продал за немецкий пятачок.
Помнишь, дождик моросил, ты конфеты приносил,
Ты чегой-то там такое в черной кобуре носил?
Тихо капает вода, начинается беда.
Помнишь Ольгиного Лешку? Ты за что его тогда?
Помнишь, осенью в Литве ты зарыл его в листве,
А потом с охальным делом приходил к его вдове?
За окошком тает снег, Бог простит тебя за грех.
Каждый счастлив в одиночку, а беда одна на всех.
Водка зябнет на столе, ты опять навеселе,
Как ты слышишь, как ты дышишь,
Как ты ходишь по земле?
Вот приходит месяц май, от былом не поминай.
Помирай скорей, папаня, поскорее помирай!
Горько плачет полицай, кулачище в пол-лица…
Не таит обиду Веерка на папаню-подлеца.
Шелестит в углу сверчок, шелестит – и вдруг…
×
![]()
