Симфония нp. 13 "Бабий Яр" / Symphony no. 13 "Babi Yar" / Sinfonia n° 13 "Babi Yar"
Dmitrij Dmitrievič Šostakovič / Дмитрий Дмитриевич Шостакович| Originale | English translation / Aнглийский перевод / תרגום לאנגלית ... |
| СИМФОНИЯ НP. 13 "БАБИЙ ЯР" / SYMPHONY NO. 13 "BABI YAR" / SINFONIA N° 13 "BABI YAR" I. Бабий Яр Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, как самому еврейскому народу. Мне кажется сейчас - я иудей. Вот я бреду по древнему Египту. А вот я, на кресте распятый, гибну, и до сих пор на мне - следы гвоздей. Мне кажется, что Дрейфус - это я. Мещанство - мой доносчик и судья. Я за решеткой. Я попал в кольцо. Затравленный, оплеванный, оболганный. И дамочки с брюссельскими оборками, визжа, зонтами тычут мне в лицо. Мне кажется - я мальчик в Белостоке. Кровь льется, растекаясь по полам. Бесчинствуют вожди трактирной стойки и пахнут водкой с луком пополам. Я, сапогом отброшенный, бессилен. Напрасно я погромщиков молю. Под гогот: "Бей жидов, спасай Россию!"- насилует лабазник мать мою. О, русский мой народ! - Я знаю - ты По сущности интернационален. Но часто те, чьи руки нечисты, твоим чистейшим именем бряцали. Я знаю доброту твоей земли. Как подло, что, и жилочкой не дрогнув, антисемиты пышно нарекли себя "Союзом русского народа"! Мне кажется - я - это Анна Франк, прозрачная, как веточка в апреле. И я люблю. И мне не надо фраз. Мне надо, чтоб друг в друга мы смотрели. Как мало можно видеть, обонять! Нельзя нам листьев и нельзя нам неба. Но можно очень много - это нежно друг друга в темной комнате обнять. Сюда идут? Не бойся — это гулы самой весны - она сюда идет. Иди ко мне. Дай мне скорее губы. Ломают дверь? Нет - это ледоход... Над Бабьим Яром шелест диких трав. Деревья смотрят грозно, по-судейски. Все молча здесь кричит, и, шапку сняв, я чувствую, как медленно седею. И сам я, как сплошной беззвучный крик, над тысячами тысяч погребенных. Я - каждый здесь расстрелянный старик. Я - каждый здесь расстрелянный ребенок. Ничто во мне про это не забудет! "Интернационал" пусть прогремит, когда навеки похоронен будет последний на земле антисемит. Еврейской крови нет в крови моей. Но ненавистен злобой заскорузлой я всем антисемитам, как еврей, и потому - я настоящий русский! II. Юмор Цари, короли, императоры, властители всей земли, командовали парадами, но юмором не могли. В дворцу именитых особ, все дни возлежащих выхолена, являлся бродяга Эзоп, и нищими они выглядели. В домах где ханза наследил своими ногами щуплыми, всё пошлость Ходжа Насредин шибал, как шахмату, шутками! ... Хотели юмор купить, да только его не купишь! Хотели юмор убить, а юмор показывал кукиш! Бороться с ним дело трудное. Казнили его без конца. Его голова отрубленная торчала на пике стрельца. Но лишь скамароши дудочки свой начинали сказ, он звонко кричал: "Я туточки!" И лихо пускался в пляс. В потрёпанном куцем пальтишке, понуряць и словно каясь, преступником политическим он, поиманный, шёл на казнь. Всем видом покорность выказывал, готов к неземному житию, как вдруг из пальтишка высказывал, рукой махал и - тю-тю! Юмор прятали в камеры, до чёрта с два удалось. Решётки и стены каменные он проходил насквозь. Откашливаясь простужено, как родовой боец, шагал он частушкой-простушкой с винтовкой на Зимний дворец. Привык он к взглядам сумрачным, но это ему не вредит, и сам на себя с юмором юмор парой глядит. Он вечен ... Вечен! Он ловок ... Ловок! И юрок ... И Юрок! пройдём через всё, через всех. И так да славитьця юмор! Он мужественный человек III. Б магазине Кто в платке, а кто в платочке, как на подвиг, как на труд, в магазин поодиночке молча женщины идут. О, бидонов их бряцание, звон бутылок и кастрюль! Пахнет люком, огурцами, пахнет сосем "Кабул". Зябну, долго в кассу стоя, но покуда движусь к ней, От дыхания женщин стольких в магазине всё теплей. Они тихо поджидают, боги добрые семей, и в руках они сжимают деньги трудные свои. Это женщины России. Это наша честь и суд. И бетон они месили, и пахали и косили ... Всё они переносили, всё они перенесут. Всё на свете им посильно, - сколько силы им дано! Их обсчитывать постыдно! Их обсчитывать грешно! И в карман пельмени сунув, я смотрю, суров и тих, на усталые от сумок руки праведные их. IV. Страхи Умирают в России страхи, Словно призраки прежних лет, лишь на паперти, как старухи, кое-где ещё просят на хлеб. Я их помню во власти и силе при дворе торжествующей лжи. Страхи всюду, как тени, скользили, проникали во все этажи. Потихоньку людей приручали и на все налгали печать: где молчать бы – кричать приручали, и молчать – где бы надо кричать. Это стало сегодня далёким. Даже странно и вспомнить теперь. Тайный страх перед чием-то доносом, тайный страх перед стуком в дверь. Ну а страх говорить с иностранцем? С иностранцем – то а с женой? Ну а страх безотчетный остаться после маршей вдвоём с тишиной? Не боялись мы строить в метели, уходить под снарядами в бой, но боялись порою смертельно разговаривать сами с собой. Нас не сбили и не растлили, и недаром сейчас во врагах победившая страхи Россия ещё больший раздает страх Страхи новые вижу светлея: страх неискренним быть со страной, страх неправдой унизить идеи, то являются правдой самой; страх фанфарить до одурения, страх чужие слова повторять, страх унизить других недоверьем и чрезмерно себе доверять. Умирают в России страхи. И когда я пишу эти строки и парою невольно спешу, то пишу их в единственном страхе, что не в полную силу пишу. V. Карьера Твердили пастыри, что вреден и неразумен Галилей. (что неразумен Галилей...) Но как показывает время, кто неразумен – тот умней! (кто неразумен – тот умней!) Учёный, сверстник Галилея, был Галилея не глупее. (Был Галилея не глупее...) Он знал что вертится земля, но у него была семя. (Но у него была семя...) И он садясь с женой в карету, свершив предательство своё, считал, что делает карьеру, а между тем губил её. (А между тем губил её.) За осознание планеты шёл Галилей один на риск, и стал великим он. (И стал великим он...) Вот это – я понимаю – карьерист. Итак да здравствует карьера, когда карьера такова, как у Шекспира и Пастера, Ньютона и Толстова, и Толстова ...Льва ...? Льва! Зачем их грязью покрывали? Талант, талант как не клейми. Забыты те, кто проклинали, но помнят тех, кого кляли (но помнят тех, кого кляли.) Все те, кто рвались в стратосферу, врачи, что гибли од холер, вот эти делали карьеру! Я с их карьер беру пример! Я веру в их святую веру. Их вера – мужество моё. Я делаю кареру тем, что не делаю её! | 1.Babi Yar Adagio Over Babi Yar there are no monuments. The steep precipice is like a crude gravestone. I am terrified. I am as old today As all Jewish people. Now I imagine that I'm a Jew. Here I wander through ancient Egypt. And here, on the cross, crucified, I perish. And still I have on me the marks of the nails. I imagine myself to be Dreyfus. The Philistine - my informer and judge. I am behind bars. I am surrounded. Persecuted, spat on, slandered. And dainty ladies in Brussels frills, Squealing, poke their parasols into my face. I imagine myself the boy from Belostok. Blood flows, running over the floors. The rabble-rousers in the tavern commit their outrages Reeking of vodka and onions, half and half. Kicked by a boot, I lie helpless. In vain I plead with the pogrom-makers. Accompanied by jeers: "Beat the Yids, save Russia!" A grain merchant batters my mother. O my Russian people, I know you Are innately international But often those whose hands were vile In vain used your purest name. I know the goodness of my land. What base lowness - without a quiver of a vein The anti-Semites proclaimed themselves "The Union of the Russian People!" I imagine myself as Anne Frank, Transparent as a sprig in April, And I love, and have no need for phrases, But I do need for us to gaze into each other. How little one can see, or smell! Leaves - we cannot have, Sky - we cannot have, But there is so much we can have - To embrace tenderly in a darkened room. "They're coming!" "Don't be afraid, those are the booming sounds Of Spring itself. It's coming here. Come to me, Quickly, give me your lips!" "They're breaking the door!" "No, it's the ice breaking..." Over Babi Yar the wild grasses rustle. The trees look sternly as if in judgement. Here everything screams silently and, taking off my hat I feel I am slowly turning grey. And I myself am one long soundless cry. Above the thousand thousands buried here. I am every old man here shot dead. I am every child here shot dead. Nothing in me will ever forget this. The "Internationale" - let it thunder When forever will be buried The last of the anti-Semites on earth. There is no Jewish blood in mine, But I am adamantly hated By all anti-Semites as if I were a Jew. That is why I am a true Russian!  Belsen Mary Kessel, 1945 - London, IWM 2.Humor Allegretto Tsars, kings, emperors, Rulers of the world, Commanded parades But humor - humor they could not. To the palaces of the eminent Who, well groomed, all day reclined. Came the vagabond Aesop And before him all appeared impoverished. In homes where a hypocrite left traces Of his puny feet, And this banality Hadji Nasr-ed-Din Swept aside with his jokes like a chessboard. They wanted to buy humor. Only he cannot be bought! They wanted to kill humor. But humor thumbed his nose. To battle him is tough business. They executed him endlessly. Humor's severed head Was stuck on a warrior's pike. Just when the buffoons' pipes Would start their tale He would brightly cry: "I'm here." And would break into a dashing dance. In a threadbare scanty coat, Crestfallen and as if repenting, Caught as a political prisoner He would go to his execution. His appearance displayed obedience, Ready for his life hereafter, When suddenly he would slip out of his coat Waiving [1]his hand And bye-bye! They hid humor in cells, But like hell they succeeded[2]. Iron bars and stone walls He would pass right through. Cleaning his throat from the cold, Like an ordinary soldier He marched as a simple ditty With a rifle for the Winter Palace. He is used to stern glances, But it does not hurt him. And humor looks upon himself At times with humor. He is everlasting. He is smart. And nimble. He will walk through everything and everybody. And so, glory to humor! He is a courageous fellow.  One of the death pits ,1945 Leslie Cole - London, IWM 3. In the Store Adagio Some in shawls, some kerchiefs, As if to a heroic feat or labor Into the store one by one Women silently enter. Oh, the clanking of the cans, The clanging of the bottles and saucepans. The smell of onions and cucumbers, The smell of "Kabul" sauce. I shiver queuing for the cashier But as I keep moving closer From the breathing of so many women It gets warmer in the store. They wait silently, The family's kind gods, As they clutch in their hands The hard-earned money. These are women of Russia, They are our honor and our conscience. They have mixed concrete And ploughed and reaped. They have endured everything. They will endure everything. Everything on earth is possible for them, They have been given so much strength. It is shameful to short-change them. It is sinful to short-weigh them. And, shoving dumplings into my pocket, I look, solemn and quiet, At their weary-from-shopping, Saintly hands.  Contro il filo, Auschwitz Jerzy Adam Brandhuber - Drawings from Nazi Concentration Camps 4. Fears Largo In Russia fears are dying Like the ghosts of yesteryears. Only on church steps here and there like old women They are begging for bread. I remember fears being in power and force At the court of triumphant lie. Fears like shadows slithered everywhere, Infiltrated every floor. Gradually they tamed the people And on everything affixed their seal. Where silence should be, they taught screaming, They taught silence, where shouting would be right. This, today, has become distant, It is strange even to recall it now. The secret fear at someone informing, The secret fear at a knock at the door. Then, a fear to speak to a foreigner; Foreigner - nothing, even with one's own wife. And unaccountable fear, after marches, To remain alone with silence, eye to eye. We did not fear to build in snowstorms, To march into battle under fire. But we deathly feared at times To talk to ourselves We did not get demoralized or corrupted, And it is not without reason That Russia, having conquered her own fears, Spreads even greater fear in her enemies. I see new fears arising, The fear of being insincere to the country, The fear of degrading the ideas That are truth in themselves. The fear of bragging until stupor, The fear of repeating someone else's words, The fear of belittling others with distrust And to trust oneself excessively. In Russia fears are dying. As I write these lines, And at times unwittingly hurry, I write them with the single fear Of not writing at full speed.  Human Laundry ,1945 Doris Zinkeisen - London, IWM 5. Career Allegretto The clergy maintained that Galileo Was a wicked and senseless man. Galileo was senseless. But, as time demonstrated, He who is senseless is much wiser. A fellow scientist of Galileo's age Was no less wise than Galileo. He knew that the earth revolved. But - he had a family. And he, stepping into a carriage with his wife, Having accomplished his betrayal, Considered himself advancing his career, Whereas he undermined it, For his assertion of our planet Galileo faced the risk alone And became truly great. Now this To my mind, this is a true careerist! Thus - salute to the career! When the career is similar To Shakespeare and Pasteur, Newton and Tolstoy, And Tolstoy. Leo? Leo! Why was mud flung at them? Talent is talent, brand them as one may. Those who cursed them are forgotten. But the accursed are remembered well, All those who yearned for the stratosphere, The doctors who perished fighting cholera, They were pursuing a career! I take as an example their careers. I believe in their sacred belief. Their belief is my courage. I pursue my career By not pursuing it! |
[2] It seems that два [dva] / two times has been omitted, albeit the meaning don’t suffer